а ведь я из тех, кто является коренным москвичом, при этом будучи исконной деревенщиной в душе.
я понял это совершенно неожиданно, когда стоял в запотевшем от горячего дыхания вагоне метро, набитом людьми-амебами с лицами, пущенными с одного конвейера. жмутся цветными пуховиками к чужим телам. дышат в потолок теплым молочным паром. тяжелые веки подрагивают в такт музыке из наушников. губы пунцовые, замерзшие, затянутые влажной пленкой. хватают жадно спертый воздух, подобно умирающим рыбам.
я стоял возле желтого цыплячьего пуховика, поневоле оказавшись сдавленным со всех сторон и разглядывал окружающих, попутно размышляя о том, как чудесно было бы иметь собственный деревянный домик где-нибудь в чешской провинции. лежать спиной на теплом деревянном полу, пахнущем молодым кедром. руки за голову, чтобы не было больно выступающие позвонки на шее. упереться затылком в ножку большой кровати из белого дерева, на самой кровати зеленое покрывало. нет, не покрывало. пледик. с ирландским шэмроком. смотреть на фотографии на стенах, прикрепленные канцелярскими кнопками. в углу старинный стеллаж, на его полках томики мериме, а сверху стоит ретро-телефон. слышать бульканье кипящей цветной капусты в кастрюльке где-то на кухне. а кухня и вовсе чудесная. там большущее окно с голубыми занавесками в мелкую клетку, два теплых кота громко мурлыкают на подоконнике, тикают часы с кукушкой.
всё так банально, черт возьми, но так хорошо. свист старого чайника на плите, мурчащие теплые коты, ворох собственных фотографий в ящиках. поскрипывающий граммофон и зеленый плед с шэмроком.
а ведь я по-прежнему, блять, в дурацкой москве, переполненной спящими инфузориями-туфельками с однотипными лицами.
заберите меня отсюда.
за то, что я граммофон сам починил.