Друзья.
Я здесь, чтобы донести до вас, что мой друг, известный вам как Брокколи, трагически скончался 29 марта сего года во время взрыва в московском метро. Я знал его совсем недолго, но человек этот был золотым. Столько искренности нет ни в ком другом.
У меня осталась его нотная тетрадь, на последней странице которой был записан логин и пароль на этом сайте. Для него было бы важным, чтобы вы знали о том, что его больше нет с нами.
Светлая память.

Николай

---

обожаемое метро, точнее сказать, обожаемые эскалаторы сыграли со мной злую шутку. необычайно одухотворенный я нёсся к турникетам, спеша и мурлыкая под нос сбежал по эскалатору вниз, и на последней ступени с ужасом понял, что не могу оторвать левую ногу и шагнуть на пол. шнурок ботинка безнадежно зажевала механическая лестница и теперь, чавкая и скрипя, тянула мой ботинок куда-то туда. нога легко выскользнула из широкой растоптанной туфли, и я увидел, как черная пасть эскалатора раскроила мой ботинок в грязную лапшу. покраснев и смутившись я стоял на станции с коричневым ботинком на правой ноге и серым носком на левой. так начинался рабочий день.
госпожа брененберг, хозяйка пиццерии, в которой я работаю, если вы помните, весела и вся пышет весной. тугая, вся собранная в один плотный комок полосатого офисного костюма, она громко хохочет возле прилавка, любезничает с редкими посетителями и время от времени достает из кармашка пиджака подплавившийся от тепла огрызок красной помады и кокетливо подкрашивает губы. официантки в зеленых фартуках лениво жмурятся на солнце, проникающем сквозь пыльное окно, и тянут свои сигареты. от этого воздух в пиццерии кажется густым и вязким, как табачный кисель. время от времени над входной дверью звенит колокольчик, заходит пожилая (или не очень) пара, и тягучая табачная масса медленно выползает из помещения. пара спешно проглатывает куски пиццы, расплачивается и выпархивает на свободу. тогда в пиццерии вновь остается только басоватый щебет госпожи брененберг и дымящие официантки.
скоро совсем стает снег и я смогу не сидеть в душной табакерке, а разъезжать по домам клиентов и доставлятьзаказы на своем зелененьком велосипеде.
снова нестись по шумным улицам, крутить скрипящие педали, вдыхать чудесную свежесть весеннего воздуха. и плевать, что центр москвы. свежо, по сравнению с пиццерией.
а еще я вчера наконец купил краски для того самого художника из дома напротив. положил под дверь вместе с пиьсмом, нажал на кнопку звонка и убежал. как в детстве) и знаете, как чудесно было потом наблюдать в бинокль улыбающегося одинокого художника, сидящего у окна и держащего в дрожащих скомканных руках краски, которые я ему подарил. если бы он мог подарить мне взамен пару килограмм веса. я снова истощал. при росте 191 теперь вешу 46. даже меньше, чем было полгода назад. сыпните, пожалуйста, зернышка мне в кормушку за окном)

---

я купил бинокль и подглядываю.
нет, не подумайте. я не маньяк, вовсе нет! но если бы вы только знали, как это чертовски интересно.
каждый вечер около восьми часов окна соседнего дома озаряются персиковым, яичным, белым, голубым цветами. на подоконниках стоят сморщенные кактусы, пыльные стопки книг, глобус, кошка (мне кажется, она старая), таблетки, рассыпанное домино, а в одном окне я даже углядел коричневые потертые ботинки без шнурков. пыльные ботинки на окне это просто апофеоз печали. кем-то забытые, ненужные. шнурков даже у них нет. и в окно смотрят сутками, на меня смотрят, а я стою с биноклем и чувствую себя виноватым. никогда никого не видел в том окне. и свет не горит.
а у одной бабушки в окне розы и клетка с птичками, только я не знаю, как они называются. но я знаю одно: птички эти, очевидно, едят больше меня и Кота вместе взятых. розы красивые, и как они только зимой цветут? это потому что бабушка та очень добрая, я видел, как она каждое утро подкармливает бездомных животных возле гастронома. а когда она возвращается домой, собаки и коты бегут за нею длинной пестрой лентой по всей улице.
в окне, что в самом левом верхнем углу дома, живет мальчик, маленький мальчик, у него на подоконнике рота солдат и красный самосвал. каждый день у солдат ревизия, все они с любовью пересчитываются маленькими пальчиками, перестраиваются на разный лад и лезут в ковш самосвала всей толпой. мальчик очень красиво хмурит брови, он серьезный и у него круглые черные глаза. один раз я видел, как он плакал. и я завидую тем вздрагивающим ресницам, белым, как снег, щекам и недвижным губам, сравнивая с собой, плачущим - студенистые глаза, красный нос и скулы, трясущийся, сводимый судорогами рот.
а в смежной квартире живет девушка-балерина, у нее пустой подоконник и совсем пустая комната, в которой нет ничего, кроме зеркал и станка. и я люблю смотреть, как она, хрупкая и изящная, вытягивает шею, чертит пируэты в воздухе и сутки напролет кружится по крохотной комнате в неудержимом порыве. у нее руки, что веточки - красивые, изящные веточки, не те костлявые коряги, что у меня. а губы у нее плотно сжатые всегда, словно бы она боится что-то сказать лишнее.
в следующем окне художник с трясущимися руками, он не старик, нет, но глаза у него в кольце лучистых морщин, волосы отливают серебром (в его каких-нибудь 40 лет!), а руки и вовсе напоминают скомканную бумагу. у него акварель старая и грязная, но он с трепетом держит в трясущейся ладони картонную коробочку с красками и расписывает холсты - а пишет он цветы, невероятной красоты цветы, пепельные и розовые, пестрые и одноцветные, ромашки и орхидеи. только у него, кажется, никто не покупает картины. цветы рисовать не модно, модно - поп-арт, футуризм, импрессионизм. я скоплю денег и куплю все его картины. и краски новые ему подарю.
я сижу на полу с биноклем на шее, у меня невыносимо болит горло, Кот спит на коленях. своих. у котов есть колени? точно есть. просто их не видно.

---

меланхоликам вроде меня не место в москве.
---
дневник превращается в ежемесячник.
новый год провел с выздоровевшим Котом. я повесил старую гирлянду на потолок, и Кот глядел на нее последние дни декабря. ему тоже нравится. он почти полностью окреп и спит на моей синтепоновой подушке. и как он только выносит этот противный сырой запах осени, которым вся подушка пропиталась насквозь?
неизвестно откуда взявшееся безразличие ко всему. хочется только и делать, что дни напролет лежать на полу с Котом и пялиться на цветные лампочки с потолка. иногда, может, повырезать что-то из картона. слепить какое-нибудь синее чудовище из пластилина. послушать заунывное мычание граммофона. теплый виски. вот и всё. ничего больше и не нужно.
милое обывательское понятие счастья.

преследует ощущение, что я не сдержал какого-то обещания. очень важного обещания. впрочем, кому я мог что-то обещать. у меня никого и нет, кроме моего Кота. и то, он меня любит лишь за синюю синтепоновую подушку и колбасу из пиццы. да и любит ли вообще)
с новым годом меня.

---

неа.
кажется, чехия накрылась фетровой шляпой. прискорбно признавать, но весьма трудно на жалкую зарплату разносчика пиццы уехать дальше москвы. и это даже несмотря на приближение рождественских чудес, которые обязан преподнести йоллаупуки (или как там он правильно пишется?).
впрочем, зима таки-пришла, а значит, повод для радости все же есть, хоть и небольшой. относительно. улицы уже заморгали цветными лампочками, по телевидению запустили концептуальную рекламу про праздниккнамприходит праздниккнамприходит, за домом слышны визги, доносящиеся с катка - всё это обычно происходит в канун нового года.
госпожа брененберг решила не отставать от праздничной моды и, томно вздыхая и шевеля пухлыми конечностями, собственноручно (!) развешивала зеленые гирлянды у входа в пиццерию. у меня весьма теплое к ней отношение. с восторгом наблюдаю всегда, как эта приземистая леди-босс, в костюмчике, который ей явно мал, деловито обсасывает красными губищами дамскую сигаретку. когда у нас много посетителей, она широко улыбается, самодовольно обнажая ряд крупных белых зубов, и начинает шутить с персоналом о том, о сём. у неё громкий хрипловатый голос, напоминающий звуки старого саксофона, это, пожалуй, завораживает больше всего. а если она замечает на своем неизменном полосатом пиджаке жирное пятнышко от пиццы, она тут же прикрывает красной ладошкой рот и бежит в свой кабинет. ну сущая кокетка.

а вчера, когда я выполз из трамвая и побрел домой, возле обочины заметил скрученный темный комок на снегу. подошел чуть ближе и увидел кота. длиннющего такого котяру на тонких лапах. кот лежал в сугробе, наполовину засыпанный снегом. прямо возле рельс. слабый такой кот.
с большущими желтыми глазами.
он плакал, мне показалось.
плакал на грязный снег своими большущими сырными глазами, да. плакал липкими кошачьими слезами, которые смочили ему шерсть возле носа.
я поднял его руками. он совсем обмяк, словно не было в нем совсем костей, сплошная кошачья такая тряпочка с сырно-желтыми глазами. не сопротивлялся и не радовался мне. просто обмяк и смотрел сквозь меня. я снял шарф. обмотал быстро вокруг серого, безжизненного, почти что, тельца, зажал подмышкой и зашагал домой.
постелил ему старый пиджак под окном, положил кота. котика. жаль, что у меня нет молока дома. я поставил возле блюдце с водой, выковырял из пиццы колбасу и положил коту. поел немного. я включил ему граммофон и он, кажется, спит теперь. коту нравится мой граммофон, а мне нравится мой Кот, только я за него очень переживаю.
слабый такой кот.

---

я решил, что накоплю немного денег и смотаюсь в чехию, в качестве нелегального иммигранта.
буду гулять по старым улочкам и кормить голубей с рук.
пить дешевый бейлис в скромненьких, но уютных кабаках.
куплю себе серую шляпу с узкими полями и старинный мундштук.
буду сидеть возле фонтана, опустив в обволакивающую воду холодные уставшие руки.
под моим окошком будет цвести тонкая веточка вишни.
я буду курить дешевый норвежский табак и слушать меланхоличный джаз.

начинаю копить с сегодня.

---

сонный, грязный, простуженный, вымокший от сырого снега, я ввалился в дребезжащую желтую маршрутку, юркнул поближе к окошку и прижался лбом к запотевшему стеклу. пульс .звонко отдавался в виски, в ушах гудело, перед глазами плыло мутноватое бурое марево. я совершенно осознанно пришел к выводу, что умираю. где-то внутри головы, чуть выше глаз замелькали кадры из прошлого, ха, знаешь, прямо вот как рассказывают в книгах. так все и было. череда черно-белых картинок, стремительной лентой мелькающих в моём воспаленном сознании. я опускал глаза и видел свои белые в красных и синих пятнах руки, которые беспокойно дрожали вне всякого моего контроля. словно бы мои руки кто-то отрезал и привязал к ниточкам на манер марионеток. а потом начал дергать эти самые ниточки, тянуть до адской боли в костяшках между фалангами. или что там у меня между фалангами? я не силен в анатомии.

маршрутку слегка тряхануло и я, словно очнувшись ото сна, распахнул глаза и потер их кулаками, чтобы убрать невидимую пленку, которая мешала мне нормально видеть.
матерь божья!
вы когда-нибудь видели альбиносов?
на сидушке напротив меня сидело чудеснейшее существо, которое только может представить человеческий мозг. девочка, маленькая белоснежка. белоснежные волосы длиной чуть ниже белоснежных ушек, белоснежные губы, как воробьиный клювик, на белоснежном личике с белоснежными глазами. глаза белые! снежная радужка с красноватым зрачком и голубыми тонкими лучиками. пушок белоснежных ресниц. крохотные, очень тоненькие для ребенка белые пальчики, сжимающие красный беретик, стянутый, по-видимому, с головы.
я смотрел в эти чарующие лучистые глаза и не мог отвести взгляд. идеально. воплощение неземной красоты. птичка. ангел. снег в красном беретике. я не могу её вот так упустить. она лучшее, что я когда-либо видел. я наклонился вперед, грудная клетка оказалась вплотную прижата к моим острым коленкам. стало больно, но я терпел и смотрел, не отрываясь. стремился запомнить каждую деталь, каждый изгиб её крохотного личика. на такую красоту нельзя дышать. мне было стыдно за себя, за свою трехдневную щетину и за несвежее дыхание, за окоченевшие руки в синие-красных пятнышках, за никчемное серое пальто и отсутствие символичного красного беретика, мне было стыдно за выпирающие скулы и бесцветные глаза, за свое прошлое, за свое настоящее. она смотрела на меня своими красно-снежными и улыбалась. моя снежка, моя хорошая, моя белая.
я вытянул шею вперед и шепотом спросил:
- все будет хорошо?
тут же я пожалел. я почувствовал, как мои впалые небритые щеки наливаются краской. зачем. она маленькая. она не понимает. пассажиры сочтут меня за педофила и сожгут на костре.
а беленькая девочка молчала, молчала, смотрела мне прямо в глаза и многозначительно улыбалась тонкой кривой линией белых губ. она все знает, ей все понятно. она умнее многих. неземная.
белая.

---

а ведь я из тех, кто является коренным москвичом, при этом будучи исконной деревенщиной в душе.
я понял это совершенно неожиданно, когда стоял в запотевшем от горячего дыхания вагоне метро, набитом людьми-амебами с лицами, пущенными с одного конвейера. жмутся цветными пуховиками к чужим телам. дышат в потолок теплым молочным паром. тяжелые веки подрагивают в такт музыке из наушников. губы пунцовые, замерзшие, затянутые влажной пленкой. хватают жадно спертый воздух, подобно умирающим рыбам.
я стоял возле желтого цыплячьего пуховика, поневоле оказавшись сдавленным со всех сторон и разглядывал окружающих, попутно размышляя о том, как чудесно было бы иметь собственный деревянный домик где-нибудь в чешской провинции. лежать спиной на теплом деревянном полу, пахнущем молодым кедром. руки за голову, чтобы не было больно выступающие позвонки на шее. упереться затылком в ножку большой кровати из белого дерева, на самой кровати зеленое покрывало. нет, не покрывало. пледик. с ирландским шэмроком. смотреть на фотографии на стенах, прикрепленные канцелярскими кнопками. в углу старинный стеллаж, на его полках томики мериме, а сверху стоит ретро-телефон. слышать бульканье кипящей цветной капусты в кастрюльке где-то на кухне. а кухня и вовсе чудесная. там большущее окно с голубыми занавесками в мелкую клетку, два теплых кота громко мурлыкают на подоконнике, тикают часы с кукушкой.

всё так банально, черт возьми, но так хорошо. свист старого чайника на плите, мурчащие теплые коты, ворох собственных фотографий в ящиках. поскрипывающий граммофон и зеленый плед с шэмроком.
а ведь я по-прежнему, блять, в дурацкой москве, переполненной спящими инфузориями-туфельками с однотипными лицами.
заберите меня отсюда.

за то, что я граммофон сам починил.

---

для отличного тыквенного варенья, как выяснилось, нужно всего-то ничего. точнее, спелая тыковка, немного гвоздики, немного ванили, много сахара.
также выяснилось, что я совершенно не умею готовить и вкуснейший халовиновский десерт прекрасно подгорает. но вообще-то я не слишком брезглив, поэтому отделил черную горелую корку от оранжевой кашицы и с удовольствием проглотил чудесное получившееся/неполучившееся вареньице, сочащееся запахом ванили и тепла.
обожаю этот волшебный запах.
и, дабы раскрасить серые будни в оранжево-черный праздничный градиент, я вырезал летучих мышей из цветного картона, который совершенно неожиданно оказался на верхней полке комода. привязал бумажных хрупких зверюшек к длинным ниткам и развесил по потолку. очень здорово лежать на полу и дуть вверх, чтобы летучие мыши начинали хаотично кружиться-вращаться. тогда я начинаю представлять, что я лежу в пещере, настоящей пещере с настоящими мышами. представить это более чем легко, ибо пол невероятно холодный. наверное, потому что вчера выпал снег.
снеег. я как раз ехал с очередной коробкой пиццы к заказчику, когда почувствовал на лице твердый ледяной комочек. не веря своему счастью, задрал высоко голову и увидел тысячи, миллионы таких же комочков, которые были ещё далеко-далеко от земли, но. черт, это счастье. я остановился, и, как в детстве, распахнув рот и жмурясь, ловил снежинки губами. мимо проходили люди, некоторые угрюмо хмурились, некоторые смеялись и тоже открывали рты навстречу первому снегу. и мы стояли на длиннющей улице, переполненной городским шумом и машинами, стояли, задрав вверх голову, как маленькие кукушата.

---

как выяснилось, работать разносчиком пиццы вовсе не так скучно, как может показаться на первый взгляд. у меня милая зеленая униформа, вместо предполагаемой желто-красной. мне даже подарили полусломанный велобайк, чтобы доставлять пиццу на дом, ибо права я получить так и не удосужился. велик крутой, несмотря на то, что у него цепь отлетает и чуть-чуть скрипит руль на поворотах. он невероятно мил проломленной с правого бока корзинкой для продуктов и ковбойским седлом из заменителя кожи. он мил, право слово, он мил. за неделю моей работы в пиццерии я уже привык вставать до восхода солнца, чтобы не сильно толпиться в метро. обожаю полупустые вагоны рано утром. сидит пара ссохшихся бабушек, жующих что-то и непрестанно вяжущих, какая-нибудь тихая влюбленная пара у выхода и я, самую каплю выпивший, с меланхоличным лицом и пыльными ботинками. всё заглушает шум несущихся по туннелям вагонов, а когда поезд приближается к станции всё стихает. медленно стихает.

я выхожу на своей станции, поднимаюсь в город, иду, подпрыгивая на каждом третьем шагу. заворачиваю за первый же угол, чуть поднимаюсь, налево, прямо и я у зеленого крылечка пиццерии. над дверью зачем-то повесили колокольчики, их звон немного меня смущает каждый раз, когда я захожу внутрь. у стойки чирикают о погоде официантки, и без того запутанные их шевелюры треплет ветерок от вентилятора. меня передергивает от этого. жуткое зрелище, сказать по правде. наблюдать за тем, как рыжие, выжженно-белесые, красные кудри как щупальца извиваются в воздухе. за пять минут до открытия и начала рабочего дня заявляется госпожа брененберг, она же хозяйка этого заведения. пухлая немка лет сорока, прямо-таки втиснутая в строгий костюм с серыми полосками. алые жадные губы, сжимающие дамскую сигаретку, вселяют в меня панику. приходится отворачиваться, иначе приступы обратной перистальтики неизбежны. каждое утро г-жа брененберг протягивает мне алюминиевое колечко с ключами от кладовки, там я надеваю зеленый фартук, а потом сижу и жду телефонных заказов. дождавшись, седлаю инвалидный велик и мчусь обслуживать ненасытную толпу, проживающую в округе. так и проходит весь день. я ношусь по бренным улочкам столицы на зеленом велосипеде с коробкой пиццы за плечами.

счастье, это ты? приятно познакомиться, я тебя другим представлял.

---

устроился на работуу. уиу, уиу. радости полная каморка.
вообще-то, если совсем честно, я не очень счастлив. разносчик пиццы - явно не предел мечтаний человека с двумя высшими образованиями. тем не менее, я рад. всё лучше, чем ничего.
достану из комода серый пиджак, пахнущий тмином, отряхну его от пыли и пойду на работу. как полноценный успешный бизнесмен. я буду идти по улицам весь такой напоказ гордый и серьезный, а люди и догадываться не будут, что:
а) мне 27 лет
б) я работаю разносчиком пиццы.
родной мой, я тебя поздравляю, ты самый взрослый неудачник из всех, что мне встречались. я тебе за это подарю дулю с маслом и октябрьские сквозняки по ночам.

---

пропитанный влажной пылью ветер в спину, колючая морось на волосы. я зарылся подбородком в старый шарф, отчего-то пахнущий миндалем, и, щуря глаза, медленно пошёл домой.
у меня странный дом. однокомнатная квартирка. четыре метра по диагонали. серые стены, серый пол и потолок. крохотная серая конура на высоте двенадцатого этажа. конура, заваленная холстами, книгами, таблетками. маленькое квадратное окно без штор. окно из прохудившегося пластика, поэтому вечерами бывает очень холодно. тогда я закручиваюсь рулетиком в одеяло и сажусь на подоконник. у меня непропорционально худое тело и только поэтому, наверное, подоконник меня выдерживает, несмотря на то, что он деревянный и вообще еле держится. а ещё у меня есть граммофон. не смейся, это правда. самый настоящий граммофон. с жёлтой трубой и пластинками. только у меня пока нет пластинок, чтобы слушать музыку... возле граммофона немного жутковато спать. в темноте он напоминает чертенка, а когда по полу бродит сквозняк, пробирающийся из подъезда, то труба качается и даже гремит. сквозняк шелестит холстами для рисования в углу, иногда разбрасывает их по всей комнате, а утром я их снова собираю, сворачиваю в трубочки и складываю горкой. а на потолке конуры унылая лампочка без абажура, сочащаяся по вечерам сырно-желтым светом. этого тусклого света не хватает даже на то, чтобы осветить полки старого кедрового комода, поэтому в темноте там найти что-то нужное почти невозможно. хотя в этом комоде спрятано всё моё самое интересное. там, помимо одежды и обуви, лежат новогодние гирлянды, солнцепротекторные очки со сломанной дужкой, засохшая японская гуашь, половинка глобуса, растрепанные, как после хорошей взбучки, ежедневники с желтыми страницами, сломанные наушники, которые я непременно починю, бумажные птички, которых я раньше за ниточки подвешивал к потолку, дурацкий деревянный кораблик из питера, разноцветные шарфики и много прочей милой сердцу ерунды.
так вот, в тот самый день, когда я, обдуваемый холодным ветром и обильно смоченный колючей моросью, таки-пришел домой, предварительно поднявшись по двадцати четырем лестничным пролетам, я открыл скрипучую входную дверь и шагнул в комнатку. на улице начинало темнеть, я зажег лампочку и, не раздеваясь, залез на подоконник. окинул взглядом ставшие родными квадратные метры. вдохнул знакомый запах мяты, исходящий из комода, посмотрел на красную газовую плитку под окном. шмыгнул. у меня замечательная конура. замечательная конура с замечательным граммофоном и не менее замечательной лампочкой ильича над дверью.

---

метро меня вдохновляет.
ой, чё, оно всех, кажется, вдохновляет.
но когда мне было одиннадцать я нарисовал на дмитровской большооого кита голубым мелом. прямо вот на платформе. я был худощавым ребенком-скелетом с большими глазами и некрасивыми чертами лица. люди спотыкались об меня и всячески нарочно мешали, пока я рисовал. но нарисовал-таки. а потом решил охранять Моего Кита, чтобы по нему не топтались. он был чуть-чуть моим другом. единственным. и я защищал его как мог. а потом ко мне подошел суровый мужчина лет сорока и спросил, где мои родители.
- у меня только Кит есть. и сестренка старшая.
- тебе домой нужно. здесь нельзя рисовать. иди домой.
я молчал. я-то понимал, что никак не могу отсюда уйти. здесь ведь Мой Кит. я его сам себе нарисовал и придумал. у него была почти человеческая улыбка и один голубой глаз. он мне словно бы подмигивал, а я улыбался и подмигивал в ответ.

---

когда-нибудь я набью карманы старого пальто яблоками, надену потрепанные, но любимые камелоты и пойду гулять.
во рту орбит с корицей, в зрачках отражение полной луны, на обветренных губах пленка пыли. в рюкзаке томик мериме и никаких таблеток, на шее кашемировый шарф.

когда-нибудь я пошлю на хуй ново-пассит и прочее расслабляющее дерьмо, когда-нибудь смогу защищать диссертации без передозировки препаратом гинкго билоба непосредственно до. когда-нибудь у меня будет маленький серый кот. не породистый, вроде дворняжки. настоящий кот, который будет мурлыкать, сидя у меня на коленях, лежать на подоконнике. ах да, когда-нибудь у меня будет подоконник. и не только подоконник, а настоящая квартира. с двумя комнатами, с просторной кухней с полосатыми занавесками, с действующими услугами системы центрального отопления. когда-нибудь у меня будут деньги не только на проезд, но и на вареную сгущенку, настоящий айпод и собственный компьютер. не интернет-кафе на новослободской, как сейчас. когда-нибудь у меня будет свой телескоп и домашняя библиотека. и ещё камин. хотя бы искусственный.

два высших образования ничего не значат в этой жизни). я неудачник

---

теперь, когда запуск коллайдера вновь перенесен и апокалипсис будет в лучшем случае через 3 года, нужно выдохнуть поглубже и начать новую жизнь.
когда я был пост-эмбрионом, мама говорила, что новая жизнь - это всего лишь переконструированная реинкарнация прежней. тогда слово "переконструировать" вызывало в коре моего головного мозга единственную ассоциацию - советский конструктор, не более того. прошло время, и